Георгий Владимов
Генерал и его армия
Простите вы, пернатые войска
И гордые сражения, в которых
Считается за доблесть честолюбъе.
Все, все прости. Прости, мой ржущий конь
И звук трубы, и грохот барабана,
И флейты свист, и царственное знамя,
Все почести, вся слава, все величье
И бурные тревоги грозных войн.
Простите вы, смертельные орудья,
Которых гул несется по земле…
Вильям Шекспир, «Отелло, венецианский мавр», акт III
Глава первая.
МАЙОР СВЕТЛООКОВ
Вот он появляется из мглы дождя и проносится, лопоча покрышками, по истерзанному асфальту - «виллис», «король дорог», колесница нашей Победы. Хлопает на ветру закиданный грязью брезент, мечутся щетки по стеклу, размазывая полупрозрачные секторы, взвихренная слякоть летит за ним, как шлейф, и оседает с шипением.
Так мчится он под небом воюющей России, погромыхивающим непрестанно громом ли надвигающейся грозы или дальнею канонадой, - свирепый маленький зверь, тупорылый и плосколобый, воющий от злой натуги одолеть пространство, пробиться к своей неведомой цели.
Подчас и для него целые версты пути оказываются непроезжими - из-за воронок, выбивших асфальт во всю ширину и налитых доверху темной жижей, тогда он переваливает кювет наискось и жрет дорогу, рыча, срывая пласты глины вместе с травою, крутясь в разбитой колее; выбравшись с облегчением, опять набирает ход и бежит, бежит за горизонт, а позади остаются мокрые прострелянные перелески с черными сучьями и ворохами опавшей листвы, обгорелые остовы машин, сваленных догнивать за обочиной, и печные трубы деревень и хуторов, испустившие последний свой дым два года назад.
Попадаются ему мосты - из наспех ошкуренных бревен, рядом с прежними, уронившими ржавые фермы в воду, - он бежит по этим бревнам, как по клавишам, подпрыгивая с лязгом, и еще колышется и скрипит настил, когда «виллиса» уже нет и следа, только синий выхлоп дотаивает над черной водою.
Попадаются ему шлагбаумы - и надолго задерживают его, но, обойдя уверенно колонну санитарных фургонов, расчистив себе путь требовательными сигналами, он пробирается к рельсам вплотную и первым прыгает на переезд, едва прогрохочет хвост эшелона.
Попадаются ему «пробки» - из встречных и поперечных потоков, скопища ревущих, отчаянно сигналящих машин; иззябшие регулировщицы, с мужественно-девичьими лицами и матерщиною на устах, расшивают эти «пробки», тревожно поглядывая на небо и каждой приближающейся машине издали угрожая жезлом, - для «виллиса», однако ж, отыскивается проход, и потеснившиеся шоферы долго глядят ему вслед с недоумением и невнятной тоскою.
Вот он исчез на спуске, за вершиной холма, и затих - кажется, пал он там, развалился, загнанный до издыхания, - нет, вынырнул на подъеме, песню упрямства поет мотор, и нехотя ползет под колесо тягучая российская верста…
Что была Ставка Верховного Главнокомандования? - для водителя, уже закаменевшего на своем сиденье и смотревшего на дорогу тупо и пристально, помаргивая красными веками, а время от времени, с настойчивостью человека, давно не спавшего, пытаясь раскурить прилипший к губе окурок. Верно, в самом этом слове - «Ставка» - слышалось ему и виделось нечто высокое и устойчивое, вознесшееся над всеми московскими крышами, как островерхий сказочный терем, а у подножья его - долгожданная стоянка, обнесенный стеною и уставленный машинами двор, наподобие постоялого, о котором он где-то слышал или прочел. Туда постоянно кто-нибудь прибывает, кого-нибудь провожают, и течет промеж шоферов нескончаемая беседа - не ниже тех бесед, что ведут их хозяева-генералы в сумрачных тихих палатах, за тяжелыми бархатными шторами, на восьмом этаже. Выше восьмого - прожив предыдущую свою жизнь на первом и единственном - водитель Сиротин не забирался воображением, но и пониже находиться начальству не полагалось, надо же как минимум пол-Москвы наблюдать из окон.
И Сиротин был бы жестоко разочарован, если б узнал, что Ставка себя укрыла глубоко под землей, на станции метро «Кировская», и ее кабинетики разгорожены фанерными щитами, а в вагонах недвижного поезда разместились буфеты и раздевалки. Это было бы совершенно несолидно, это бы выходило поглубже Гитлерова бункера; наша, советская Ставка так располагаться не могла, ведь германская-то и высмеивалась за этот «бункер». Да и не нагнал бы тот бункер такого трепету, с каким уходили в подъезд на полусогнутых ватных ногах генералы.
Вот тут, у подножья, куда поместил он себя со своим «виллисом», рассчитывал Сиротин узнать и о своей дальнейшей судьбе, которая могла слиться вновь с судьбою генерала, а могла и отдельным потечь руслом. Если хорошо растопырить уши, можно бы кой-чего у шоферов разведать - как вот разведал же он про этот путь заранее, у коллеги из автороты штаба. Сойдясь для долгого перекура, в ожидании конца совещания, они поговорили сперва об отвлеченном - Сиротин, помнилось, высказал предположение, что, ежели на «виллис» поставить движок от восьми местного «доджа», добрая будет машина, лучшего и желать не надо; коллега против этого не возражал, но заметил, что движок у «доджа» великоват и, пожалуй, под «виллисов» капот не влезет, придется специальный кожух наращивать, а это же горб, - и оба нашли согласно, что лучше оставить как есть. Отсюда их разговор склонился к переменам вообще - много ли от них пользы, - коллега себя и здесь заявил сторонником постоянства и, в этой как раз связи, намекнул Сиротину, что вот и у них в армии ожидаются перемены, буквально-таки на днях, неизвестно только, к лучшему оно или к худшему. Какие перемены конкретно, коллега не приоткрыл, сказал лишь, что окончательного решения еще нету, но по тому, как он голос принижал, можно было понять, что решение это придет даже не из штаба фронта, а откуда-то повыше; может, с такого высока, что им обоим туда и мыслью не добраться. «Хотя, - сказал вдруг коллега, - ты-то, может, и доберешься. Случаем Москву повидаешь - кланяйся». Выказать удивление - какая могла быть Москва в самый разгар наступления - Сиротину, шоферу командующего, амбиция не позволяла, он лишь кивнул важно, а втайне решил: ничего-то коллега толком не знает, слышал звон отдаленный, а может, сам же этот звон и родил. А вот вышло - не звон, вышло и вправду - Москва! На всякий случай Сиротин тогда же начал готовиться - смонтировал и поставил неезженые покрышки, «родные», то есть американские, которые приберегал до Европы, приварил кронштейн для еще одной бензиновой канистры, даже и этот брезент натянул, который обычно ни при какой погоде не брали, - генерал его не любил: «Душно под ним, - говорил, - как в собачьей будке, и рассредоточиться по-быстрому не дает», то есть через борта повыскакивать при обстреле или бомбежке. Словом, не так уж вышло неожиданно, когда скомандовал генерал: «Запрягай, Сиротин, пообедаем - и в Москву».
В литературе 90-х годов не найти книги, которая бы более последовательно и сильно представляла русскую реалистическую традицию, чем роман Георгия Владимова “Генерал и его армия”. в 2001 году, когда отмечалось десятилетие учреждения Букеровской премии, то из всех произведений, отмеченных этой премией в течение десяти лет, самым достойным назвали “Генерала и его армию”.
Роман этот впервые увидел свет в 1994 году (“Знамя”, 1994, № 4-5), но журнальный вариант содержал только 4 главы.
Владимов всеми силами старается убедить читателя в том, что он-то как раз пишет о войне, которая вошла в нашу память как Великая
Отечественная война с немецко-фашистскими захватчиками, ту п р а в д у, которую до сих пор искажали все кому ни лень.
А когда роман “Генерал и его армия” вызвал жесточайшую критику со стороны Владимира Богомолова, обвинившего Владимова в том, что он создал “новую мифологию”, где исказил историческую правду об Отечественной войне и допустил множество фактических неточностей, Владимов отвечал ему по той же схеме - “было - не было”, “так - не так”. Но к художественной литературе такой спор вряд ли имеет прямое отношение: кого сейчас волнует, например, соответствует ли трактовка Львом Толстым диспозиции на Бородинском поле подлинным фактам или не соответствует? Он отмечает пишешь об исторических событиях, творишь свою художественную “мифологию истории” - то есть ищешь ч е л о в е ч е с к и й смысл истории, определяешь ценностное значение отношений с историей в судьбе человека, в обретении им гармонии с миром или в утрате этой гармонии. (ориентацию на традицию эпического повествования в духе “Войны и мира” Льва Толстого).
В романе существует конфликт между свободой и страхом. Каждый из героев романа Владимова имеет свои представления о свободе. Так, ординарец Шестериков свою мечту о свободе связывает с куском земли, где он наконец-то сможет похозяйничать после войны. Адъютант Донской свободу видит в обретении самостоятельности и поэтому мечтает “пересесть” на полк или на бригаду. А сам генерал Кобрисов видит свою свободу в возможности активно влиять на историческое событие. А майор Светлооков (сотрудник армейской контрразведки) распространяет вокруг себя электрическую напряженность страха.
Страх стал постоянным состоянием людей, а точнее - своего рода душевной болезнью, что, как эпидемия, поразила всю страну, все советское общество. Причем, подчеркивает Владимов, атмосфера страха специально нагнетается государственной властью. В частности, именно в этом состояло назначение так называемых публичных “ответных” казней, которые стали проводиться на освобожденных территориях
“Страх изгонялся страхом, - вспоминает генерал, - и изгоняли его люди, сами в неодолимом страхе не выполнить план, провалить кампанию - и самим отправиться туда, где отступил казнимый.
Итак, постоянная подозрительность, всепроникающий надзор и сыск, угроза репрессий, нависающая над каждым, как дамоклов меч, вечный страх - вот те обстоятельства, в которых находятся герои романа “Генерал и его армия”, вот та “зависимость”, которая ограничивает их свободу.
В атмосфере тотальной подозрительности и вечного страха перед репрессиями личность уродуется - ее поражает синдром раба.
К каким же моральным последствиям приводит атмосфера сыска и страха, в которой приходится жить всем, от маршалов до рядовых солдат? Что происходит с душами людей?
Вот вопросы, которые выдвигает Владимов в своем романе.
В романе есть потрясающая сцена, где рабский менталитет представлен во всей своей жалкой и омерзительной сущности. Это сцена расстрела генералом Дробнисом* майора Красовского, одного из офицеров своей свиты. Тот не смог выполнить приказ генерала, да и выполнить его - с десятком измученных красноармейцев отбить высоту - было невозможно.
Он устраивает казнь своего подчиненного - собственноручно расстреливает его, неточными выстрелами из слабого браунинга еще и продлевая муки своей жертвы.
Генерал Кобрисов, случайно оказавшийся при этой экзекуции, с презрением предлагает Дробнису: “Взяли бы автоматчика и парочку выводных, они все сделают грамотно. А так - во что наказание превращается?..” И - поразительно то, что Кобрисову отвечает не Дробнис, а сам расстреливаемый, и отвечает “с явственно слышимым возмущением: “А вам не кажется, товарищ генерал, что вы не в свое дело вмешиваетесь? Леониду Захаровичу лучше знать, какое ко мне применить наказание. И во что оно должно превращаться... Так что не суйтесь, понятно? Если я виноват, я умру от руки Леонида Захаровича, но ваших сентенций, извините, слушать не желаю!...”
Раб, даже казнимый своим хозяином, верно лижет ему руку. Вот что такое менталитет раба: в человеке атрофировано чувство собственного достоинства, он покорно самоуничижается перед силой, он мистически обоготворяет своих властителей. Эта жуткая сцена приводит генерала Кобрисова к мучительному размышлению:
“Жалок маленький человек, вверяющий свою жизнь другому, признающий его право отнять ее или оставить.
В этом размышлении генерала лежит ключ к объяснению феномена тоталитарной власти - секрета ее силы, механики управления каждым гражданином и всем обществом.
На переднем плане в романе “Генерал и его армия” стоят командармы, командующие фронтами, представители Ставки - словом, высшая элита Красной Армии. И тем более поразительно то, что даже они, люди, управляющие огромной военной силой, поражены синдромом раба - страх перед “Верховным” (так, почти как божество, именуют они Сталина) и его карающими органами, угодничество перед тем, кто ближе к высшей власти, грубость, доходящая до хамства, перед тем, кто стоит пониже на служебной лестнице
главная коллизия в романе носит нравственно-психологический характер, ибо оказывается, что от борьбы личных амбиций военачальников (каждый хочет получить право брать Предславль, “жемчужину Украины”) в огромной степени зависит исход крупной военной операции. Тому, чьи войска первыми войдут в Предславль, будет обеспечена слава, почет, ордена, звезды на погоны и вообще репутация выдающегося полководца. И начинаются закулисные игры, смысл которых - оттеснить генерала Кобрисова, чья аримя стоит ближе всех к вожделенной цели, и занять его место. А ведь за все эти подковерные игры генералов приходится расплачиваться сотням и тысячам солдат, и самой дорогой ценой - собственной жизнью. Но сами полководцы ни на минуту не задумываются о ч е л о в е ч е с к о й ц е н е принимаемых ими решений. А командарм Кобрисов, зная, что за захват Мырятина придется заплатить десятью тысячами солдатских жизней, не выполняет приказ о подготовке наступления на город и тем самым ставит крест на своей полководческой карьере, по существу - на всей последующей биографии.
Но для Кобрисова мотив ценности человеческой жизни приобретает особую, непереносимо тяжкую остроту: Мырятин обороняют власовцы - русские батальоны, воюющие на стороне гитлеровцев. Автор и его герой не вдаются в длинные рассуждения о том, как и почему эти люди встали на сторону захватчиков. Здесь важнее всего другое - русским людям приходится воевать против русских.
по Владимову - главный порок сознания тоталитарного общества: здесь ценность человеческой жизни не берется в учет, она фактически сведена к нулю! А в ситуации войны, где за любое решение руководителей расплачиваются своей кровью их подчиненные, эта бездушная, внечеловеческая сущность тоталитарного государства раскрывается с вопиющей очевидностью. Поэтому и в социальной иерархии этого общества на первых ролях оказываются люди, подобные Терещенко, который свою славу “командарма наступления” приобрел тем, что, не считаясь ни с какими потерями, гнал людей в атаку палкой по спинам, плевками в лицо.
Нравы господствующие в Красной Армии - пренебрежение достоинством человека и его жизнью.
Своим отказом от захвата Мырятина Кобрисов впервые в своей жизни пошел против высшей власти. Да, он не смог уберечь от гибели те десять тысяч солдат, которых уложили под Мырятиным. Да, он не смог предотвратить кровавую бойню между русскими людьми. Но он, по меньшей мере, смог распорядиться с в о е й с у д ь б о й так, как он посчитал нужным - в соответствии со своим пониманием своего воинского и человеческого долга и права, а не так, как того требовал сам Верховный. Генерал должен быть со своей армией - и позор, и славу, и смерть он должен принимать среди своих солдат, которые доверили ему свои жизни! - вот этическое кредо генерала Кобрисова. И он никому не позволил сбить себя с этой позиции, выстраданной годами тяжелейших душевных мук и драматическим опытом самовыпрямления. Свой бой с тиранией генерал неминуемо проиграет. Но его поражение - это высокая трагедия, ибо он не капитулирует перед всесильным злом, перед сатанинской силой тирании.
Расстреливаемый своими же артиллеристами, в расположении своих войск он оказывается абсолютно одиноким - оказывается генералом без своей армии, то есть без народа, без его поддержки.
Владимов и его герой хорошо видят, как умело манипулирует Сталин “мнением народным. А главная-то приманка, которой “чужак” Сталин подкупает народ, - это игра на национальном чувстве, когда надо очень по-русски, задушевно возгласить: «Защитим Родину»
При чтении романа Владимова закрадывается мысль, что победить тиранию, которая опирается на страх-любовь своих рабов, неимоверно тяжело или вовсе невозможно. Ибо рабы, у которых отнято не только чувство собственного достоинства, но и умалено до микроскопических величин понимание ценности человеческой жизни, будут по приказу своих тиранов беспрекословно идти в любую пропасть, заполняя ее своими телами доверху, чтоб по ним смогли прошагать вожди.
Георгий Владимов - писатель, литературный критик. Самыми значимыми произведениями этого автора является роман «Генерал и его армия», повести «Верный Руслан» и «Большая руда». Каковы отзывы об этих книгах? В чем особенность прозы Владимова?
Биография
Владимов Георгий Николаевич родился в 1931 году. Отец и мать были филологами. Будущий писатель рано осиротел. После смерти родителей воспитывался в семье писателя Дмитрия Стонова.
Георгий Владимов окончил юридический факультет, однако после получения диплома решил посвятить себя литературе. В начале семидесятых его критические статьи приобрели известность. В эти же годы обязанности редактора журнала «Новый мир» выполняет Георгий Владимов.
Биография этого писателя тесно связана с социально-политическим положением, царившем в стране в брежневскую эпоху. Как известно, эти годы были неблагоприятны для творчества авторов, предпочитающих поднимать в своих сочинениях острые вопросы.
Раннее творчество
В 1960 году, после посещения Георгий Владимов написал повесть, вызвавшую резонанс в обществе. Произведение называется «Большая руда». В годы, когда была создана повесть, среди советских интеллигентов уже стала проявляться некоторая оппозиция. Она имела скрытый характер и выражалась, как правило, в чтении и обсуждении литературы, не соответствующей советской идеологии. В программу так называемых шестидесятников вошла и «Большая руда».
Следующее произведение Георгий Владимов опубликовал лишь через девять лет. «Три минуты молчания» - именно так называется вторая повесть автора, который в конце шестидесятых уже относился к категории «запрещенных», - полностью была издана спустя тридцать пять лет после написания. Произведение имеет исповедальный характер. В книге отражены будни рыболовного лайнера. Прежде чем написать повесть, писатель несколько месяцев проработал матросом на мурманском сейнере.
«Верный Руслан»
Манера письма Владимова была оценена критиками. Особенности его прозы - достоверность, лиричность, обличительные мотивы. В 1975 году вышла в свет повесть «Верный Руслан». Рассказ о преданном охраннике советского лагеря был опубликован впервые в ФРГ.
Книга повествует о том, как собака охраняет человека от себя подобных. О том, как она контролирует жизнь одних двуногих, находящихся под надзором других. Владимов рассказал о трагичности времени, в котором жил. Но сделал это под особым ракурсом.
Запрещенная деятельность
Стремление Владимова осветить темы, на которые в советском обществе говорить было опасно, привело к тому, что его исключили из Союза писателей. Литературная и общественная деятельность на этом, безусловно, не закончилась.
Писатель в конце семидесятых руководил организацией, запрещенной в стране. Называлось это объединение «Международная амнистия». Как и другие советские авторы, которых отказывались издавать на родине, герой этой статьи публиковал свои сочинения за рубежом. А в 1982 году, дабы избежать ареста, писатель Георгий Владимов эмигрировал.
Стоит больше внимания уделить книге, которая уже упоминалась в статье. В 1994 году завершил написание самого знаменитого произведения Георгий Владимов. «Генерал и его армия» - нашумевший роман. Споры о достоверности фактов, которые легли в основу этого произведения, критики ведут и сегодня.
«Генерал и его армия»
За этот роман автор был удостоен Перед присуждением награды вокруг книги велись литературные диспуты. Вызваны они были тем, что в произведении Владимова война освещена с необычной точки зрения. Один из критиков отметил, что мнение о книге ошибочное. Впечатление о том, что действия романа происходят в Советском Союзе в начале сороковых годов, обманчиво. Ведь отечественной истории неизвестен генерал по имени Кобрисов. Городов Мырятина и Предславля в СССР тоже никогда не было. Роман Владимова, по мнению критика О. Давыдова, вообще, нельзя назвать историческим.
В произведении «Генерал и его армия» изображены психологические проблемы, пристрастия и предрассудки, связанные с судьбой автора. Военные реалии, которые присутствуют в романе, играют роль некоего антуража, оттеняющего несвязанные с ВОВ события из жизни писателя.
По мнению Олега Давыдова, осуждать Владимова за использование недостоверных данных нельзя. Роман «Генерал и его армия» - произведение не историческое, а скорее автобиографическое. Какие вопросы поднял автор в нашумевшей книге?
Героя романа вызывает главнокомандующий. Кобрисов совершил некий проступок, за который должен понести наказание. Но в последний момент ситуация меняется. Его поступок увенчался успехом, и он с радостью возвращается. Таков сюжет книги. Идея ее заключается в том, что есть высший суд. И это, по мнению Давыдова, главная мысль книги. Военные события - лишь фон, с помощью которого писатель выразил свою идею. Впрочем, в книге присутствуют как вымышленные персонажи, так и реальные.
Германия
В эмиграции писатель продолжил литературную и общественную деятельность. Два года проработал в журнале «Грани». В период перестройки его произведения постепенно начали появляться в отечественных журналах.
В 1990 году Владимов восстановил советское гражданство. В начале двухтысячных годов проживал в легендарном писательском поселке на юго-западе столицы. Скончался Владимов Георгий Николаевич в октябре 2003 года. Похоронен писатель в Москве, на кладбище в Переделкино.
Георгий Владимов
Генерал и его армия
Простите вы, пернатые войска
И гордые сражения, в которых
Считается за доблесть честолюбъе.
Все, все прости. Прости, мой ржущий конь
И звук трубы, и грохот барабана,
И флейты свист, и царственное знамя,
Все почести, вся слава, все величье
И бурные тревоги грозных войн.
Простите вы, смертельные орудья,
Которых гул несется по земле…
Вильям Шекспир, «Отелло, венецианский мавр», акт III
Глава первая.
МАЙОР СВЕТЛООКОВ
Вот он появляется из мглы дождя и проносится, лопоча покрышками, по истерзанному асфальту - «виллис», «король дорог», колесница нашей Победы. Хлопает на ветру закиданный грязью брезент, мечутся щетки по стеклу, размазывая полупрозрачные секторы, взвихренная слякоть летит за ним, как шлейф, и оседает с шипением.
Так мчится он под небом воюющей России, погромыхивающим непрестанно громом ли надвигающейся грозы или дальнею канонадой, - свирепый маленький зверь, тупорылый и плосколобый, воющий от злой натуги одолеть пространство, пробиться к своей неведомой цели.
Подчас и для него целые версты пути оказываются непроезжими - из-за воронок, выбивших асфальт во всю ширину и налитых доверху темной жижей, тогда он переваливает кювет наискось и жрет дорогу, рыча, срывая пласты глины вместе с травою, крутясь в разбитой колее; выбравшись с облегчением, опять набирает ход и бежит, бежит за горизонт, а позади остаются мокрые прострелянные перелески с черными сучьями и ворохами опавшей листвы, обгорелые остовы машин, сваленных догнивать за обочиной, и печные трубы деревень и хуторов, испустившие последний свой дым два года назад.
Попадаются ему мосты - из наспех ошкуренных бревен, рядом с прежними, уронившими ржавые фермы в воду, - он бежит по этим бревнам, как по клавишам, подпрыгивая с лязгом, и еще колышется и скрипит настил, когда «виллиса» уже нет и следа, только синий выхлоп дотаивает над черной водою.
Попадаются ему шлагбаумы - и надолго задерживают его, но, обойдя уверенно колонну санитарных фургонов, расчистив себе путь требовательными сигналами, он пробирается к рельсам вплотную и первым прыгает на переезд, едва прогрохочет хвост эшелона.
Попадаются ему «пробки» - из встречных и поперечных потоков, скопища ревущих, отчаянно сигналящих машин; иззябшие регулировщицы, с мужественно-девичьими лицами и матерщиною на устах, расшивают эти «пробки», тревожно поглядывая на небо и каждой приближающейся машине издали угрожая жезлом, - для «виллиса», однако ж, отыскивается проход, и потеснившиеся шоферы долго глядят ему вслед с недоумением и невнятной тоскою.
Вот он исчез на спуске, за вершиной холма, и затих - кажется, пал он там, развалился, загнанный до издыхания, - нет, вынырнул на подъеме, песню упрямства поет мотор, и нехотя ползет под колесо тягучая российская верста…
Что была Ставка Верховного Главнокомандования? - для водителя, уже закаменевшего на своем сиденье и смотревшего на дорогу тупо и пристально, помаргивая красными веками, а время от времени, с настойчивостью человека, давно не спавшего, пытаясь раскурить прилипший к губе окурок. Верно, в самом этом слове - «Ставка» - слышалось ему и виделось нечто высокое и устойчивое, вознесшееся над всеми московскими крышами, как островерхий сказочный терем, а у подножья его - долгожданная стоянка, обнесенный стеною и уставленный машинами двор, наподобие постоялого, о котором он где-то слышал или прочел. Туда постоянно кто-нибудь прибывает, кого-нибудь провожают, и течет промеж шоферов нескончаемая беседа - не ниже тех бесед, что ведут их хозяева-генералы в сумрачных тихих палатах, за тяжелыми бархатными шторами, на восьмом этаже. Выше восьмого - прожив предыдущую свою жизнь на первом и единственном - водитель Сиротин не забирался воображением, но и пониже находиться начальству не полагалось, надо же как минимум пол-Москвы наблюдать из окон.
И Сиротин был бы жестоко разочарован, если б узнал, что Ставка себя укрыла глубоко под землей, на станции метро «Кировская», и ее кабинетики разгорожены фанерными щитами, а в вагонах недвижного поезда разместились буфеты и раздевалки. Это было бы совершенно несолидно, это бы выходило поглубже Гитлерова бункера; наша, советская Ставка так располагаться не могла, ведь германская-то и высмеивалась за этот «бункер». Да и не нагнал бы тот бункер такого трепету, с каким уходили в подъезд на полусогнутых ватных ногах генералы.
Вот тут, у подножья, куда поместил он себя со своим «виллисом», рассчитывал Сиротин узнать и о своей дальнейшей судьбе, которая могла слиться вновь с судьбою генерала, а могла и отдельным потечь руслом. Если хорошо растопырить уши, можно бы кой-чего у шоферов разведать - как вот разведал же он про этот путь заранее, у коллеги из автороты штаба. Сойдясь для долгого перекура, в ожидании конца совещания, они поговорили сперва об отвлеченном - Сиротин, помнилось, высказал предположение, что, ежели на «виллис» поставить движок от восьми местного «доджа», добрая будет машина, лучшего и желать не надо; коллега против этого не возражал, но заметил, что движок у «доджа» великоват и, пожалуй, под «виллисов» капот не влезет, придется специальный кожух наращивать, а это же горб, - и оба нашли согласно, что лучше оставить как есть. Отсюда их разговор склонился к переменам вообще - много ли от них пользы, - коллега себя и здесь заявил сторонником постоянства и, в этой как раз связи, намекнул Сиротину, что вот и у них в армии ожидаются перемены, буквально-таки на днях, неизвестно только, к лучшему оно или к худшему. Какие перемены конкретно, коллега не приоткрыл, сказал лишь, что окончательного решения еще нету, но по тому, как он голос принижал, можно было понять, что решение это придет даже не из штаба фронта, а откуда-то повыше; может, с такого высока, что им обоим туда и мыслью не добраться. «Хотя, - сказал вдруг коллега, - ты-то, может, и доберешься. Случаем Москву повидаешь - кланяйся». Выказать удивление - какая могла быть Москва в самый разгар наступления - Сиротину, шоферу командующего, амбиция не позволяла, он лишь кивнул важно, а втайне решил: ничего-то коллега толком не знает, слышал звон отдаленный, а может, сам же этот звон и родил. А вот вышло - не звон, вышло и вправду - Москва! На всякий случай Сиротин тогда же начал готовиться - смонтировал и поставил неезженые покрышки, «родные», то есть американские, которые приберегал до Европы, приварил кронштейн для еще одной бензиновой канистры, даже и этот брезент натянул, который обычно ни при какой погоде не брали, - генерал его не любил: «Душно под ним, - говорил, - как в собачьей будке, и рассредоточиться по-быстрому не дает», то есть через борта повыскакивать при обстреле или бомбежке. Словом, не так уж вышло неожиданно, когда скомандовал генерал: «Запрягай, Сиротин, пообедаем - и в Москву».
Москвы Сиротин не видел ни разу, и ему и радостно было, что внезапно сбывались давнишние, еще довоенные, планы, и беспокойно за генерала, вдруг почему-то отозванного в Ставку, не говоря уже - за себя самого: кого еще придется возить, и не лучше ли на полуторку попроситься, хлопот столько же, а шансов живым остаться, пожалуй, что и побольше, все же кабинка крытая, не всякий осколок пробьет. И было еще чувство - странного облегчения, даже можно сказать, избавления, в чем и себе самому признаться не хотелось.
Он был не первым у генерала, до него уже двое мучеников сменилось если считать от Воронежа, а именно оттуда и начиналась история армии; до этого, по мнению Сиротина, ни армии не было, ни истории, а сплошной мрак и бестолочь. Так вот, от Воронежа - самого генерала и не поцарапало, зато под ним, как в армии говорилось, убило два «виллиса», оба раза с водителями, а один раз и с адъютантом. Вот о чем и ходила стойкая легенда: что самого не берет, он как бы заговоренный, и это как раз и подтверждалось тем, что гибли рядом с ним, буквально в двух шагах. Правда, когда рассказывались подробности, выходило немного иначе, «виллисы» эти убило не совсем под ним. В первый раз - при прямом попадании дальнобойного фугаса - генерал еще не сел в машину, призадержался на минутку на КП командира дивизии и вышел уже к готовой каше. А во второй раз - когда подорвались на противотанковой мине, он уже не сидел, вылез пройтись по дороге, понаблюдать, как замаскировались перед наступлением самоходки, а водителю велел отъехать куда-нибудь с открытого места; а тот возьми и сверни в рощу. Между тем, дорога-то была разминирована, а рощу саперы обошли, по ней движение не планировалось… Но какая разница, думал Сиротин, упредил генерал свою гибель или опоздал к ней, в этом и была его заговоренность, да только на его сопровождавших она не распространялась, она лишь с толку сбивала их, она-то и была, если вдуматься, причиной их гибели. Уже подсчитали знатоки, что на каждого убитого в эту войну придется до десяти тонн истраченного металла, Сиротин же и без их подсчетов знал, как трудно убить человека на фронте. Только бы месяца три продержаться, научиться не слушаться ни пуль, ни осколков, а слушать себя, свой озноб безотчетный, который чем безотчетнее, тем верней тебе нашепчет, откуда лучше бы загодя ноги унести, иной раз из самого вроде безопасного блиндажа, из-под семи накатов, да в какой ни то канавке перележать, за ничтожной кочкой, - а блиндаж-то и разнесет по бревнышку, а кочка-то и укроет! Он знал, что спасительное это чувство как бы гаснет без тренировки, если хотя б неделю не побываешь на передовой, но этот генерал передовую не то что бы сильно обожал, однако и не брезговал ею, так что предшественники Сиротина не могли по ней слишком соскучиться, - значит, по собственной дурости погибли, себя не послушались!
Самым первым моим занятием после поступления и начала занятий на филфаке была лекция по "Введению в литературоведение". Предмет этот два семестра (а потом еще один - уже на пятом курсе) нам читал доцент, которого звали Валентин Иванович. Начинал свою педагогическую деятельность Валентин Иванович в 50-е годы. Вскоре после моего выпуска он умер от рака. Но обучая наш курс, был еще полон решимости бороться до конца. Не с раком, а с врагами мировой революции.
Валентин Иванович был "твердым искровцем", что на родине Ленина, в университете расположенном на площади 100-летия со дня рождения Ленина прямо напротив Ленинского мемориала и носящего имя его отца, Ильи Ульянова, было в порядке вещей. Валентин Иванович очень трепетно относился к теории литературы, особенно начиная с Лессинга, и его сакраментальное высказывание "Лаокоон не только плаЩет, но и криЩит" (Валентин Иванович не выговаривал звук "ч") вырезалось ножами на партах многими поколениями студентов в течение десятилетий. История русской литературы для Валентина Ивановича заканчивалась Шолоховым, а зарубежной - Хемингуэем (напомню, дело было во второй половине 1990-х). Все, что писалось позже в России, для Валентина Ивановича не то что бы не существовало, но не имело существенной ценности. Имена и названия кое-какие он, конечно, слышал, но сам не читал и от нас не требовал. Впрочем, для этого существовали другие предметы и другие преподаватели, а его главной задачей было научить нас отличать ямб от хорея, а особо одаренных - еще и пиррихий от спондея.
Валентин Иванович смертельно ненавидел роман Владимова "Генерал и его армия", который как раз в год моего поступления в университет получил Букеровскую премию. "Власов - предатель" - громыхал Валентин Иванович, четко выговаривая каждый звук, благо фонемы "ч" в этом высказывании не было. Для стойкого приверженца марксистского литературоведения факт, что главный герой книги - предатель, автоматически зачислял в предатели и автора произведения, сама же книга неизбежно рассматривалась как идеологическая диверсия.
А на четвертом курсе русскую литературу 2-й половины 20 века нам преподавала доцент, которую звали Татьяна Петровна. На теорию и методологию литературоведения Татьяна Петровна придерживалась взглядов, диаметрально противоположных воззрениям Валентина Ивановича, склоняясь по большей части к постструктурализму (что не мешало Татьяне Петровне и Валентину Ивановичу вместе выпивать на кафедральных праздниках). Добрались мы с ней и до Владимова. "Генерала и его армию", конечно, в подробностях не разбирали, зато на "Верным Русланом" провели не одну пару. "Верного Руслана" Татьяна Петровна считала вершиной современной русской литературы. Не "Факультет ненужных вещей" Домбровского и даже не "Жизнь и судьбу" Гроссмана, и уж конечно не "Один день Ивана Денисовича" ("Солженицын - тот же соцреализм, только с противоположным идеологическим знаком" - внушала студентом нового поколения Татьяна Петровна), а именно "Верного Руслана". Мне же повесть показалась надуманной, фальшивой и написанной настолько безупречным языком, будто автором ее был инопланетянин, в совершенстве освоивший земные наречия, но о земном существовании знавший исключительно по библиотечным выпискам. После сдачи экзамена в аспирантуру (а я, напомню, занимался литературой 20 века, хотя и другого периода - 1920-х годов), к этой литературной мертвечине я никогда не возвращался. До "Генерала и его армии".
Тот же безупречный язык. Прекрасный, как классическая латынь - и такой же мертвый. И персонажи все как один - живые мертвецы. Инопланетяне. "Звездные войны", императоры, рыцари-предатели... Вопреки убежденности тех, кто роман не читал, генерал Андрей Власов, ассоциирующийся у Владимова со святым мучеником Андреем Стратилатом, возникает на страницах романа всего несколько раз, эпизодически и по большей частью не как самостоятельно действующее лицо, а в раздумьях главного героя - генерала Кобрисова.
Нельзя не отдать должное мастерству писателя. Владимов как художник угодил и критикам-формалистам, и читателям-марксистам (если брать в расчет метод анализа, а не идеологию). Марксисты не могут не оценить, как живо выписаны персонажи: и главный герой - генерал Кобрисов, сложный, противоречивый, сомневающийся, заблуждающийся, но в основе своей - достойный уважения; и подлец-смершевец Светлооков, и карьерист-ординарец Донской, и "Платон Каратаев" Великой Отечественной, носитель народной крестьянской правды - ординарец Шестериков, и тщеславные, карикатурные "герои войны" от Хрущева до Жукова и бесфамильного, но незабытого Брежнева. С другой стороны, сторонники формального анализа, несомненно, должны оценить словесное мастерство писателя: хитро сконструированная композиция (точкой отсчета повествования становится отзыв генерала Кобрисова из армии, и от этой исходной позиции раскручивается в обратной ретроспекции повествование - к форсированию Днепра, к битве за Москву, и дальше вглубь - к предвоенному аресту генерала), выверенный язык, умело стилизованный под речь персонажа, выдвигаемого в данный момент на первый план (просторечие Шестерикова, казуистика Светлоокова, сочетание солдафонства с начитанностью у главного героя Кобрисова) и характерный для Владимова, узнаваемый сразу прием употребления грамматических конструкций в переносном значении (особенно единственного числа существительных в значении множественного). И юмор есть в книге, даже с сатирически-саркастическим заострением - причем в эпизодах, связанных с пребыванием Кобрисова в застенках Лубянки ("Спросят, кто написал "Мертвые души", говорите: "Не знаю". Гоголя не выдавайте. Зачем-то же им это нужно, если спрашивают"). И есть "прямой авторский голос" - жесткий, ироничный, голос не публициста, но летописца:
"Победы маршала Жукова, покрывшие грудь ему и живот панцырем орденов, не для наших слабых перьев. (...) Треть миллиона похоронок получит Россия в первую послевоенную неделю - и за то навсегда поселит Железного маршала в в своем любящем сердце!"
Меня совершенно не напрягает, что Советская армия показана сборищем дегенератов под палкой у кровопийц из спецслужб, человек, ее предавший - героем, а вражеский генерал Гудериан - мудрецом и святым в одном лице, перечитывающим в декабре 1941-го в захваченной Ясной Поляне "Войну и мир" Толстого. (Хотя мой дед служил в лыжном батальоне и погиб в 1944-м). Меня, как студента, изначально предпочитавшего поструктуралистское литературоведение марксистскому, в этой книге напрягает совсем другое. Претензия на документальность. Мол, была вся советская военная литература мифом, а я вам правду расскажу, и теперь вы, как машинистка, перепечатывавшая Томасу Манну "Иосифа и его братьев", узнаете, как все было на самом деле. А ведь "Генерал и его армия" - такой же миф, как повести Казакевича или романы Бондарева. Причем повести у Казакевича были великолепные, а романы Бондарева - плохие. Не рискну назвать "Генерала и его армию" плохой книгой - слишком хорошо она сделана. Но и хорошей книгой ее назвать язык не повернется. Для пропагандистского мифа, какую бы идеологию он бы не обслуживал, много чести.
Не знаю, был ли недописанный сталинистский эпос Шолохова "Они сражались за Родину" ближе к "правде жизни", чем завершенный антисталинский роман Владимова (роман Шолохова, между прочим, тоже начинался с выхода на свободу несправедливо арестованных в ходе армейских чисток советских военачальников, о чем в 50-е годы в СССР говорить было, мягко говоря, сложнее, чем в 90-е в ФРГ, куда Владимов ко времени издания "Генерала и его армии благополучно перебрался на ПМЖ), но художественной правды в нем определенно было больше. Как, впрочем, и в "антисоветской", запрещенной "Жизни и судьбе" Гроссмана. И через двадцать-тридцать лет обстоятельство, был ли автор книги членом КПСС и депутатом Верховного Совета СССР или же диссидентом-эмигрантом, вряд ли будет волновать читателя. Да и писателя тоже. Владимов давно уже на том свете (он умер в тот же год, что и мой преподаватель Валентин Иванович). И ТАМ, где он сейчас, судить его будут отнюдь не литературоведы, вне зависимости от их методологической (марксистской ли, постструктуралистской ли) ориентации.