Идейная первооснова взглядов «лишнего человека» 1840-х годов . Михайло Михайлович выступает на сей раз не в качестве судьи, а как свидетель и очевидец, участник философского кружка Покорского. Тургенев описывает кружок Николая Владимировича Станкевича, в котором сам когда-то участвовал. Но подобных кружков, объединивших лучшую часть молодежи, в 1830-40-е годы было много. Даже флегматичный Лежнев оживляется, вспоминая собрания кружка: «Вы представьте, сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии…»

«Философия, искусства, наука, самая жизнь» служили средством, при помощи которого стремились открыть «общий мировой закон, <...> силились отдать себе в нем отчет». Воспитав себя на строгой логике споров и дискуссий, молодые люди «чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому...» Пребывание в кружке, высокая гуманность отношений, накладывала отпечаток на всю дальнейшую судьбу человека: «Эх! славное было время тогда, и не хочу я верить, чтобы оно пропало даром! Да оно и не пропало, - не пропало даже для тех, которых жизнь опошлила потом… Сколько раз мне случалось встретить таких людей, прежних товарищей! Кажется, совсем зверем стал человек, а стоит только произнести <…> имя Покорского - и все остатки благородства в нем зашевелятся, точно ты в грязной и темной комнате раскупорил забытую склянку с духами...»

Но увлечение немецкой философией, как все на свете, имеет свою оборотную сторону. Герой другого тургеневского рассказа с горечью вопрошал: «Что общего <…> между этой энциклопедией (Гегелевской) и русской жизнью? И как прикажете применить к нашему быту <…> вообще немецкую философию <…>?» («Гамлет Щигровского уезда»). Действительно, между идеальным миром философских построений и раздираемой проблемами страной общего было мало. Однако такие идеалисты, как Рудин, не хотели замечать этого. Речь Лежнева раскрывает роковую ущербность рудинского мировоззрения: «Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье». За его страстными словами мы чувствуем голос самого Тургенева: «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись».

Кроме того, Тургенев показывает как закономерность: y людей погруженных в умственные интересы, привыкших «каждое движение жизни, свое и чужой, нашпиливать словом, как бабочку булавкой», непосредственные сердечные движения отмирают. Отсюда ироническое замечание о том, что у Рудина, подобно китайскому болванчику, «перевешивала голова». Погружение в сферу философских идей помогает многое понять в поведении Рудина. Лежнев неспроста называет Рудина «политической натурой». Это прирожденный вождь, оратор - «он всячески старался покорить себе людей». Для этого у Дмитрия Николаевича были основания: «…Читал он (Рудин ) философские книги, и <…> тотчас же <…> хватался за самый корень дела и уже потом проводил от него во все стороны светлые, правильные нити мысли, открывал духовные перспективы». Говоря о себе, Михайло Михайлович не мог не признать, что рудинское «влияние было благотворно во многом. Он <…> обтесал меня». Превратил из обыкновенного барича в достойного высоконравственного человека.

В то же время Лежнев произносит многозначительно: «Его иго носили». Личный деспотизм Рудина раскрывается в истории влюбленности Лежнева в юную девушку. Рудин, почтенный доверием товарища, принялся руководить этими отношениями, диктовал, «как мы должны вести себя, деспотически заставлял отдавать отчет в наших чувствах и мыслях, хвалил нас, порицал…». При этом Рудин упивался собственным красноречием, не замечая, что оно порой переходит в демагогию: «Белое казалось черным, черное - белым, ложь - истиной, фантазия - долгом…» Такие подробности могут показаться преувеличенными. Писатель, однако, имел в виду конкретного человека, Михаила Александровича Бакунина, ставшего впоследствии видным деятелем международного анархического движения. Друг молодости Тургенева, энергичный деятель, Бакунин смело вмешивался в личные отношения своих друзей, своих сестер. Одну из них он побуждал развестись с мужем «во имя абсолюта», других сватал, наставлял и т.д. Во многом благодаря «помощи» Бакунина бесславно закончился «философский» роман Тургенева и Татьяны Бакуниной. Вспоминая Бакунина, Иван Сергеевич поначалу задумал назвать свой роман «Гениальная натура». Но после писатель заметил, что такое заглавие может звучать издевательски. Ведь характер Рудина далеко не во всем совпадал со своим историческим прототипом.

Кроме того, одного важного качества не хватало Дмитрию Николаичу, чтобы стать настоящим политическим лидером. В окончательном тексте на заявление восторженного Басистова - «Рудин - гениальная натура!» - Лежнев категорически возражает: «Гениальность в нем, пожалуй, есть, <…> а натура… В том-то вся его беда, что натуры-то, собственно, в нем нет…» Эта внутренняя слабость, «бесхребетность» сыграла роковую роль и в личной и в общественной его судьбе.

Однако, по мнению Лежнева, в итоге Рудин доказал свое право считаться «рыцарем печального образа»: «А почему ты знаешь, может быть, тебе и следует так вечно странствовать, может быть, ты исполняешь этим высшее, для тебя самого неизвестное назначение...», «Не червь в тебе живет, не дух праздного беспокойства: огонь любви к истине в тебе горит…»

Последняя встреча наглядно демонстрирует различие жизненных «назначений» двух друзей. Лежнев, отлучившись из дому ненадолго, тут же «сел писать письмо жене». Измученному борьбой товарищу он предлагает в качестве незаменимой опоры домашние стены: «Это мой дом. Слышишь, старина?» Напротив, для Рудина возвращение под уютный кров равно умственному самоубийству: «Угол есть, где умереть…» Отсутствие великой цели автоматически означает ненужность существования: «Не до строгости теперь, когда уже все кончено, и масла в лампаде нет, и сама лампада разбита, и вот-вот сейчас докурится фитиль. Смерть, брат, должна примирить наконец…» Каждый из друзей догадывается, что встреча их была последней. Вечный скиталец, Рудин провидит свой конец: «Еду! Прощай… А кончу я скверно».

Второй эпилог имеет точную датировку: «В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже...» В эти дни случайно оказался в столице Франции сам Тургенев и был свидетелем того, как было потоплено в крови восстание рабочих. Строки романа не только художественно проникновенны, но и исторически точны: против слабо вооруженных рабочих (Рудин получает «кривую и тупую саблю»), против самодельных баррикад правительство бросило пушки. Понятно, что «ее защитники… («оставшиеся в живых» - многозначительно поясняет автор) только думали о собственном спасении». Лишь один остается верен до конца; готов погибнуть на баррикаде, но не бежать, не сдаться: «На самой ее вершине… появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом и в соломенной шляпе на седых <…> волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой - <…> саблю…» Дважды красный цвет мелькнет в этой картине. А скоро появится и третий: «пуля прошла ему (Рудину ) сквозь самое сердце». Герой подтвердил и оправдал свою фамилию, которая означает буквально «рудый» - красный, цвета крови».

Пусть его гибель выглядит не столь поэтически - «выронил знамя - и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился», - это смерть героя. «Нелегко установить границу, отделяющую безрассудную храбрость от безрассудства, ведь героизму всегда присуще безумие». (С. Цвейг) Но у Рудина автор подчеркивает отсутствует того, что несовместимо с истинным подвигом - жажду славы. Даже его товарищи не знают, кто он такой. Не ведают не только имени, но и национальности. Один из свидетелей гибели Рудина, из числа его друзей по баррикадам, выругался с горечью: «Поляка убили». Финальная фраза романа лишь подтверждает то, о чем читатель уже догадался: «Этот роlоnеs (поляк) был - Дмитрий Рудин».

Философ и критик Иван Сергеевич Аксаков писал о психологической глубине и противоречивости главного героя: «Такое лицо, как Рудин, замечательно и глубоко… Нужна была зрелость созерцания для того, чтобы видеть пошлость рядом с необыкновенностью, дрянность рядом с достоинством, как в Рудине. Вывести Рудина было очень трудно, и вы эту трудность победили…»

В романе «Рудин» (1855) И.С.Тургенев пытается ос­мыслить свою эпоху, выделив в ней самое важное. А самой важной из общественных проблем недавнего прошлого становится для него проблема «лишнего человека». Но увидена она теперь по-новому: «лишний человек» оказы­вается предметом дискуссии, в ходе которой сталкиваются различные точки зрения. Возникает образ противоречивый и многозначный.

В жизнь других действующих лиц романа Рудин входит как пророк, ореолом пророческой исключительности ок­ружены идеи и сами человеческие качества героя. Броса­ется в глаза облагораживающее воздействие речей Рудина на окружающих людей. Но очень скоро становится замет­но, что ему не чужды рисовка, тщеславие и кокетство. Потом будет прямо сказано о его суетности, мелочности, деспотизме, а затем сразу же зазвучит тема человеческой ущербности героя. Выясняется, что он не способен любить, сделать счастливым другого человека, страдать обычными человеческими муками, не способен к настойчивым уси­лиям, к повседневному труду, к творческим радостям и свершениям. И чем дальше, тем отчетливее вырисовывает­ся взаимная внутренняя связь этих различных свойств. Очевидно, что пророческий пафос Рудина и вообще все качества, составляющие его исключительность, неотдели­мы от его слабостей и недостатков. Характер Рудина пред­стает своеобразной загадкой русской общественной жизни - явлением удивительным и странным, ускользаю­щим от любых окончательных суждений о нем.

Однако в эпилоге романа способ и масштаб изображе­ния героя резко меняются. Все мелкое, тривиальное, это мистическое в Рудине отходит на второй план, как нечто несущественное. Открывается глубинная - подвижничес­кая - сущность его жизненной позиции: перед читате­лем - трагический герой, который стремится служить ис­тине и добру. Но именно в этом стремлении он сталкивается со всем общественным порядком современ­ной ему России. Герой вновь и вновь терпит неизбежные в его положении неудачи, но не хочет и не может приспо­собиться или отступить.

В эпилоге удостоверено общенациональное, а в конце концов и общечеловеческое значение рудинских исканий и рудинской судьбы. В образе Рудина соединяются приме­ты общественно-психологических типов, ранее Тургене­вым противопоставлявшихся. Узнаваемые черты «лишнего человека» переплетаются с чертами пылкого романтика-энтузиаста, сливаются характерные свойства дворянина и разночинца, и, наконец, все это сложное сочетание вклю­чает в себя ассоциации, ведущие к образам народных правдоискателей - странников и юродивых из «Записок охотника».

По мере приближения романа к финалу фигура Рудина все определеннее становится воплощением родовых черт русской интеллигенции в целом и все определеннее ут­верждается мысль о высшем назначении лучших ее пред­ставителей. Тургенев понимает и признает, что их воздей­ствие на основную массу людей, на окружающие обстоятельства несоразмерно их высокой цели. С узко­практической точки зрения их жизнь может считаться даже бесплодной. Но значение русской интеллигенции Тургенев видит в другом: для него важна ее способность выдвинуть высокие, общезначимые идеалы, способность утвердить эти идеалы ценой героического самопожертвования.

Сочинение

Тургенев увидел теперь в этом пути измену интересам родной страны и заблуждения «космополитизма». Вновь, отчетливее, чем раньше, он противопоставил ему другой, с его точки зрения более истинный путь либерально-просветительского преобразования русской жизни, медленного переустройства экономических, правовых и культурных отношений русской усадьбы и деревни по инициативе передового дворянства.

В романе Тургенев создал два типа русских дворян-интеллигентов - Рудина и Лежнева, воплощающих эти две тенденции общественного развития. Но, создавая роман в атмосфере тяжелого цензурного гнета, он не смог раскрыть их отношения с идейно-политической стороны. Следуя уже сложившимся принципам; Тургенев раскрыл их в отвлеченном психологическом плане.

Кроме того, Тургенев подошел к воплощению своего замысла довольно тенденциозно. Он раскрыл предысторию главных героев - их отношения в московском кружке - только через отрицательные характеристики со стороны Лежнева. Тем самым он сделал Лежнева своим резонером и лицеприятным судьей над Рудиным, наполнив роман долгими разговорами и рассуждениями. Выдвигая Лежнева на первый план как человека с романтическим заквасом в прошлом и с трезвыми положительными идеалами в настоящем, Тургенев пытался вместе с тем разоблачить настроения скептицизма и самоотрицания, воплотив их в комической личности Пигасова и сделав этого героя вторым идейным противником Рудина. Основной же ход событий в сюжете романа он свел к любовным отношениям Рудина с Натальей, с тем чтобы показать через них все слабые стороны характера Рудина, воспитанные еще в московском кружке.

Личные качества Натальи, способной к серьезным и глубоким переживаниям, требуют от Рудина проявлений серьезности и искренности намерений и интересов.

Светская чопорность и претенциозность Ласунской очень сильно связывают его в отношениях с девушкой. А шпионские навыки личного секретаря хозяйки дома придают развитию этих отношений очень невыгодную для Рудина быстроту. События протекают в обстановке дворянской усадьбы, где Рудин - случайный, заезжий гость, а все прочие - свои люди.

Характер, воспроизведенный в образе Рудина, не был новостью в творчестве Тургенева. Это тот же самый «пустой краснобай» и «самолюбивый умник» из московского кружка, которого с таким жаром осуждал щигровский Гамлет. Однако в сюжете романа Рудин спорит только на отвлеченно-философские темы и разглагольствует лишь на темы эстетические. Его характер раскрывается в основном с психологической стороны; в нем выражена та же идея, что и в характере щигровского Гамлета: отвлеченные философские умствования приводят будто бы к крайне одностороннему развитию личности; они поглощают все прочие стороны души - иссушают чувство, ослабляют волю, лишают человека искренности и уверенности в себе. И другие герои романа осуждают за это Рудина. У Рудина есть «проклятая привычка каждое движение жизни, своей и чужой, пришпиливать словом, как бабочку булавкой…»; он «холоден как лед, и знает это, и прикидывается пламенным»,- так говорит о нем Лежнев. «Его, как китайского болванчика, постоянно перевешивала голова», - замечает о нем Пигасов.

Любовные отношения в сюжете романа и должны оправдать такое понимание характера главного героя. Рудин старается увлечь девушку, но сам увлекается ею, только подчиняясь ее увлечению; он полюбил ее только в своем воображении, только на словах. И когда перед ним встает необходимость решить судьбу Натальи и отвечать за ее честь, он пугается, отступает, пытается отделаться красивыми фразами и свалить вину на других. Таков Рудин в основных сценах романа.

Но содержание романа не сводится ко всем этим психологическим разоблачениям. Потерпев поражение на любовном свидании, Рудин далее выступает не как рядовой либеральный дворянин, испорченный односторонним развитием, но как человек, стремящийся применить свои недюжинные способности к крупным событиям общественной жизни. Рудин гибнет на революционных баррикадах Парижа. Другой главный герой, Лежнев, противостоит ему не только непосредственной романтикой юности и грубоватой простотой в своих любовных и дружеских отношениях, но в еще большей мере своими претензиями на общественную активность - заботами об экономическом и правовом устройстве жизни своих крестьян. Все это остается, однако, вне конфликта и хода событий в романе.

Любовный конфликт романа слабо раскрывает основную его тенденцию, а характеры Рудина и Лежнева не укладываются в краткое развитие действия. Поэтому автор вынужден был присоединить к основной части романа ряд новых сцен, раскрывающих последующую историю героев и содержащих неожиданную для читателя переоценку их характера, в которых они меняются ролями.

Уже в письме к Наталье, испытав поражение в любви, Рудин теряет самоуверенность и обличает самого себя. Теперь он сознается в односторонности своей рассудочной жизни, в неспособности отдаться чему-либо всей душой и чего-либо достигнуть. При новой встрече с Лежневым он подтверждает это грустной историей своих неудач. В этом свете его гибель на баррикаде, уже оставленной повстанцами, выглядит не как героический поступок, а скорее как самоубийство. Эта завершающая сцена романа1 имеет, конечно, символическое значение. Писатель намекает на то идейно-политическое поражение, которое потерпели русские дворянские революционеры в результате событий 1848 г. - и Герцен с его «духовной драмой», и М. Бакунин, попавший в тюрьму за участие в дрезденском восстании.

Об этом же резко отрицательно говорит резонер автора, Лежнев, по-новому оценивая Рудина. Он указывает на «нерусское красноречие» Рудина, на его незнание России и даже на «космополитизм» «Рудиных» вообще - людей, будто бы забывших о национальных русских интересах во имя интересов международного передового движения. Такие намеки остаются малопонятными для широкого читателя.

Вместе с тем новая оценка Рудина, данная Лежневым в конце романа, содержит и попытки примирения. Осуждая друга юности за «космополитизм», он стремится оправдать в нем склонность с ораторству и романтические настроения, возникшие еще в студенческом кружке. Эти перемены в мыслях Лежнева вызваны обстоятельствами его собственного развития.

Другие сочинения по этому произведению

Прототипы в романе. Социальная проблематика «Рудина»

Вопрос о фигуре главного героя тургеневского романа в связи с его прототипом был незамедлительно поставлен многими современниками-читателями и критиками этого текста. Комментатор академического издания «Рудина» И. А. Битюгова утверждает, что в качестве прототипа главного героя уже с самого начала работы над романом был избран М. А. Бакунин, и оснований спорить с этим тезисом у нас нет. Многочисленные параллели между Рудиным и Бакуниным достаточно полно проанализированы в давней работе Н. Л. Бродского. Исследователь убедительно показывает портретное сходство двух фигур (высокий рост, длинные волосы), биографические переклички, отражения бакунинских черт характера и привычек в Рудине (наиболее важные из них - усиленные интеллектуализм и рефлексия, прямыми следствиями которых становятся, с одной стороны, самобичевание, с другой, беззастенчивость в «аналитическом» обсуждении чужой жизни, преимущественно душевной), а также идейную близость (идеально-теоретический взгляд на любовь, эстетическое мировосприятие). Однако, несмотря на, казалось бы, исчерпывающий характер статьи Бродского, в ней есть и лакуны, и выводы с огрублениями и, наконец, методологические неточности. Так, исследователь практически ничего не пишет об источниках идей Бакунина (впрочем, судя по заглавию статьи эту задачу перед собой он не ставил), хотя их заимствованный характер очевиден (об этом - ниже). Это вдвойне важно в контексте романа, т.к. склонность использовать чужие идеи - рудинская черта, о которой на его страницах говорится не раз. Кроме того, Бродский пишет о том, что выделение любовного сюжета в качестве центрального момента - исключительно дань литературной традиции. Однако, именно любовная ситуация выявляет главные слабости героя - в том числе, чрезвычайную уязвимость его идей и поведения. Нам представляется, что полноценно понять ее значение невозможно не просто без констатации важнейшей роли любви в интеллектуальных построениях раннего Бакунина и его товарищей (чего, кстати, Бродский не делает). Необходимо понимать, что Бакунин и люди, с которыми он тесно общался, были склонны сознательно выстраивать свою жизнь в соответствии с литературно-философскими моделями. В частности, для них чрезвычайной важностью обладали труды Фихте, к которым во многом восходит тезис о главенствующей роли любви в мире («Любовь выше всякого разума, она сама источник разума, она основа реальности и единственный творец жизни и времени; этим я ясно выражаю самую высшую точку зрения учения о бытии, о жизни и о блаженстве» Цит. по: Корнилов А. А. Молодые годы Михаила Бакунина: Из истории русского романтизма. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1915. С. 148.). Кроме того, другие черты, выделяемые исследователем в характерах Рудина и Бакунина, тоже могут быть связаны с философией Фихте. Так, в одной из лекций немецкого философа, переведенной Бакуниным для «Телескопа», речь идет об «умозрительной науке»: философы в его системе приобретают значение «проповедников истины и воспитателей общества» Там же, С. 149. Бакунинское стремление преобразовать существование своего семейства и приятелей, заставлявшее его беспардонно вмешиваться в жизни других людей, трактуя их поступки, мысли и чувства в соответствии со своими идеалистическими построениями. Финальный вывод Бродского также представляется сомнительным: по его мнению, Тургенев стремился в «Рудине» быть «судьей» и «критиком-наблюдателем» эпохи конца 30-40х годов, однако в силу выбора героя, тема для автора становится глубоко личной, в результате чего меняется тон, и однозначность оценки пропадает При этом, чрезвычайно важным и эффектным нам видится соображение Бродского о том, что заздравный тост Лежнева Рудину - «привет» Тургенева некогда близкому приятелю Бакунину, по политическим причинам заточенному в крепость. . Подобное объяснение фиктивно, так как выставляет Тургенева заложником собственного замысла, плохо контролирующим потенциальное прочтение собственного текста. Между тем, как мы писали в предыдущей главе, Тургенев намеренно строит образ Рудина так, чтобы читатель не мог не воспринять его как неоднозначный.

Как указывали более поздние комментаторы тургеневского романа, важным с точки зрения эволюции замысла «Рудина» фактом стала смерть Т. Н. Грановского (4 октября 1855 года). Восходящая к кружку Станкевича интеллектуальная культура вновь стала вызывать живой интерес, активно стал обсуждаться вопрос о сохранении памяти об этих людях, а также собирания их интеллектуального наследия (в отличие от того же Грановского или тем более Белинского сам Станкевич писал крайне мало). Напомним также, что Тургенев в печати откликнулся на смерть приятеля некрологом «Два слова о Грановском», в котором, как неоднократно отмечали исследователи, присутствует формулировка, с небольшими изменениями повторяющаяся в «Рудине» (Ср.: «Все единодушно согласны в том, что Грановский был профессор превосходный, что, несмотря на его несколько замедленную речь, он владел тайною истинного красноречия» и «Рудин владел едва ли не высшей тайной -- музыкой красноречия»). Внимательный к социокультурным тенденциям и трендам Тургенев вводит в текст будущего романа эпилог и главу о кружке Покорского, вызывая тем самым восторженные реакции первых читателей еще не опубликованного текста (Некрасов: «А Тургенев славно обделывает „Рудина“. Ты дал ему лучшие страницы повести, натолкнув его на мысль развить студенческие отношения Лепицина и Рудина. Прекрасные, сердечно-теплые страницы -- и необходимейшие в повести!» Тургенев И. С. Указ. соч. Т. 5, С. 477.).

В качестве прототипа Покорского большинство исследователей однозначно называют Николая Станкевича. Так же как и в случае с Бакуниным, параллели, подтверждающие это сходство, находятся в романе довольно легко. Например, соответствие лежневскому сопоставлению Рудина и Покорского мы находим, например, в написанных в том же 1855 году воспоминаниях К. С. Аксакова: «Станкевич сам был человек совершенно простой, без претензии и даже несколько боявшийся претензии, человек необыкновенного и глубокого ума; главный интерес его была чистая мысль. Не бывши собственно диалектиком, он в спорах так строго, логически и ясно говорил, что самые щегольские диалектики, как Надеждин и Бакунин, должны были ему уступать. В существе его не было односторонности; искусство, красота, изящество много для него значили. Он имел сильное значение в своем кругу, но это значение было вполне свободно и законно, и отношение друзей к Станкевичу, невольно признававших его превосходство, было проникнуто свободною любовью, без всякого чувства зависимости. Скажу еще, что Бакунин не доходил при Станкевиче до крайне безжизненных и бездушных выводов мысли, а Белинский еще воздерживал при нем свои буйные хулы». Однако, в образе Покорского есть одна деталь, решительно нарушающая логику сопоставления этого персонажа с фигурой Станкевича. Лежнев говорит о бедности Покорского, в то время как и Станкевич, и большинство людей его круга были хорошо обеспечены. Пытаясь разрешить это противоречие, советские комментаторы «Рудина» называли в качестве одного из прототипов Покорского Белинского. Тем не менее, если следовать логике жестко закрепленных за каждым персонажем соответствий, то тогда становится неясно, почему значимая для Белинского «история с гризеткой» Тургеневым отдается Лежневу. Очевидно, что здесь писатель вновь привычным для себя образом ищет и находит необходимую ему расстановку - в данном случае, понятных определенному кругу читателей биографических аллюзий. Таким образом, Тургенев добивается решения сразу двух задач, важных для его писательской стратеги в связи с «Рудиным» - объемно представляет актуализировавшуюся в момент работы над романом тему (кружок Станкевича) и за счет многочисленных биографических соответствий освежает сюжетную модель, которая к 1855 году в русской литературе уже далеко не нова. Восторженные отзывы читателей круга «Современников», ознакомившихся с главой о Покорском, показывают насколько удачным был этот ход Тургенева. На полях заметим, что в дальнейшем подобное смысловое затемнение мы увидим в связи с романом «Отцы и дети» - чувствуя острейший социальный посыл своего текста, автор как бы начинает путать понимающего читателя, не стесняясь предлагать ему излишне прямолинейные интерпретации («Николай Петрович Кирсанов - это я», «Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса»), еще больше провоцируя спор и, тем самым, привлекая внимание к произведению. В случае с «Рудиным» писательская стратегия Тургенева, по-видимому, работает иначе: взаимодействие традиционного сюжета и персонажей, в которых проглядываются, но не доводятся до логического завершения черты реальных людей, создает амбивалентный текст, который крайне свободного подходит к формированию собственного читателя, и потому шансы его автора на крупный литературный успех сильно возрастают.

В связи с фигурой Покорского и ее роли в романе необходимо обратить внимание на важнейшую смысловую рифму: фамилия главы кружка явно отзывается в сцене у Авдюхина пруда - Рудин призывает Наталью «покориться». Эта параллель могла бы показаться натяжкой, если бы не тот культурный смысл, которым соответствующее понятие наделяется в представлении круга Станкевича. «Покорность» - перевод немецкого `Resignation". Так называется одно из стихотворений Шиллера (в русских переводах - «Покорность провидению», «Отречение»), в котором речь идет о том, что покорность воле Провидения - спасительная для человека добродетель. В очередной раз попавший в сложную любовную коллизию Станкевич пишет 26 октября 1835 года ближайшему другу Неверову: «Нет у меня других чувств! Я молил бури для тоскующего сердца, но она прошла по нем с такой силой, что могла сокрушить его…Я теперь успокоился: - ты знаешь, что такое успокоиться?...Я возвратился в прежнюю безотрадную жизнь, могу спокойно спать и шутить, могу заниматься, работать, - но уже без надежды на человеческое счастье. Без надежды? Она остается и в самом печальном отказе, Resignation; но какая надежда!» Корнилов А. А. Указ. соч. С. 101. . Скорее всего, Тургенев не был знаком с конкретным письмом на ту пору еще незнакомого ему Станкевича, однако, предположить, что писатель не знал комплекса представлений, восходящих к поэзии и философским сочинениям Шиллера, весьма затруднительно. По-видимому, речь здесь следует вести о целой типологии поведения, которая культивировалась в кружке Станкевича. Этот вывод отчасти подтверждается текстом анализируемого выше рассказа «Яков Пасынков», главный герой которого еще будучи воспитанником пансиона читает стихотворение Шиллера, а в дальнейшем подстраивает под его заглавное понятие события собственной жизни: « Да,-- заговорил опять Пасынков,-- это объяснение с ней... я его никогда не забуду. Вот когда я узнал, вот когда я понял, что значит давно мною избранное слово: Resignation. Но все же она осталась моей постоянной мечтой, моим идеалом... А жалок тот, кто живет без идеала!» Если возвращаться собственно к роману, этот возможный подтекст дополняет смысловую гамму важнейшей его сцены. В таком случае, читатель, «снимающий» этот смысл должен понимать, что Рудин ведет себя в этом эпизоде как последовательный приверженец взглядов, восходящих к немецкому идеализму - однако, это не недостаток неправильно сформировавшегося характера, а лишь обратная сторона рудинской интеллектуальной честности.

В этой связи уместно вспомнить, без всякого сомнения, известную Тургеневу историю несостоявшейся женитьбы Станкевича на Любе Бакуниной, сестре Михаила. История этих отношений от начала до конца несет на себе печать интеллектуализма Станкевича, его стремления анализировать и обосновывать собственные переживания. Впрочем, важно, что подобный взгляд на собственную душевную жизнь отличал практически всех жителей и постоянных гостей «премухинского гнезда» - родового имения Бакуниных. Чувство Станкевича к Любови Бакуниной становится объектом не только его собственного напряженного анализа, но и предметом обсуждения практически всех обитателей Премухина (главным образом, из-за «посредничества» Мишеля Бакунина). Чем дальше развивается переписка Станкевича и Любы и (вызывающая определенное беспокойство Бакуниных-родителей, т.к. она могла восприниматься как факт, компрометирующий незамужнюю девушку), и их отношения, тем большее давление испытывает будущий жених, все глубже и глубже погружаясь в мучительные для него размышления о подлинности собственного чувства и о душевных способностях возлюбленной - эти мысли во многом были реакцией на постоянные переживания относительно его нерешительности в вопросе женитьбы. В конце концов, история получает печальную развязку: окончательно засомневавшийся в истинности своего чувства Станкевич использует свою серьезную болезнь и предписание врача поехать на воды как повод избежать одновременно и свадьбы, и объяснения с девушкой, для которой подобный разрыв бы стал катастрофой. Вот как Станкевич ретроспективно описывает свое чувство в письме М. Бакунину от 9 января 1838 года: «Не думай также, чтобы я возвращался к тем чувствам, которые родились у меня фальшиво, а вновь родиться и родиться истинно не могли…Нет - у меня родилось сомнение, которое в здоровой свободной натуре или не могло бы вовсе родиться, или скоро перешло бы в убеждение. Дело идет о самой любви и ее значении…Я никогда не любил. Любовь у меня всегда была прихоть воображения, потеха праздности, игра самолюбия, опора слабодушия, интерес, который один мог наполнить душу, чуждую подлых потребностей, но чуждую и всякого истинного субстанционального (sic! - К. Б.)содержания» Там же, С. 313-314.

При этом, совмещение в «Рудине» различных идейно-тематических линий дает возможность одновременно видеть в сцене у Авдюхина пруда другой смысл. Как мы писали выше, Станкевич в отличие от Покорского - богатый человек. Бакунин не был столь хорошо обеспечен, однако, все же его социальный статус резко не совпадает с рудинским. Рудинское красноречие и впечатление, произведенное им на Ласунскую и ее общество, на время скрывают тот факт, что перед нами - очередной приживальщик в доме богатой женщины, пусть и гораздо более яркий и, как кажется, искренний (см. в конце романа слова Лежнева: «он живет на чужой счет не как проныра, а как ребенок...»). За словами Рудина о необходимости покориться следует горькая констатация собственной экономической неполноценности: «- Покориться судьбе, -- продолжал Рудин. -- Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо; но посудите сами, Наталья Алексеевна, я беден...». Таким образом, Рудин не только не решается увезти Наталью - ему попросту некуда ее увозить, и он прекрасно это понимает Сочетание мотивов любви и социального неравенства есть и в «Якове Пасынкове», и в «Месяце в деревне»..